«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952–1962)
Составление, предисловие и примечания О. А. Коростелев
Переписка между Дмитрием Иосифовичем Кленовским (наст, фам. Крачковский; 1892–1976) и Владимиром Федоровичем Марковым (р. 1920) завязалась естественно и закономерно. Оба родились в городе на Неве и во время войны оказались за рубежом, обоим еще только предстояло утвердиться в литературном мире эмиграции, оба находились в одной и той же «весовой категории», и хотя разница в возрасте была значительна — почти три десятка лет, — общались на равных. Хотя у Кленовского был еще дореволюционный поэтический стаж, все советские годы ему было не до стихов, и в эмиграции, по сути, пришлось строить литературную карьеру с самого начала.
Маркова читателям представлять не нужно, его имя на слуху, книги переиздаются одна за другой[1]. Кленовскому с переизданиями пока что везло меньше[2]. О событиях первой половины своей жизни Кленовский наиболее подробно рассказал в своей автобиографии, написанной в 1946 г. и опубликованной уже посмертно[3]. В 1942 г. из Харькова (где жил с 1921 г., работая редактором-переводчиком Радиотелеграфного агентства Украины) он попал в Австрию, где до 1944 г. находился в лагере для немцев-беженцев (его жена Маргарита Денисовна Гутман, уроженка Петербурга, была немкой по происхождению). «Распрощавшись, наконец, осенью 1944 г. с лагерной жизнью, я по май 1945 г. работал служащим на лесопилке в Эбензее, в Зальцкаммергуте. Оттуда тотчас же по окончании войны я перебрался с женой в Баварию, в деревушку Зурберг возле города Траунштейн»[4]. В дальнейшей судьбе его уже не ожидали существенные перемены, разве что в ноябре 1954 г. Кленовский перебрался из деревни в Траунштейн. Здесь, в баварском городке, он и скончался, почти полвека прожив в мире и согласии со своей женой. Остальное — в стихах и письмах[5].
К началу переписки Марков считал себя прежде всего поэтом, и только уже затем критиком, литературоведом, переводчиком. Кленовский всю жизнь сознавал себя поэтом, и только поэтом. Собственно, и отъезд его из СССР был обусловлен в первую очередь отсутствием атмосферы для творчества.
На протяжении десятилетия ведя оживленную переписку, Кленовский и Марков никогда не встречались, что не мешало им обсуждать все литературные новости и вести войну с «парижанами». Своеобразный заговор «провинциалов» против засилья «парижан» в первые годы переписки их особенно сближал. С годами, впрочем, выяснилось, что «парижане» в большинстве своем ничего против одаренных поэтов не имеют и охотно готовы потесниться на Парнасе, а в понимании сущности поэзии главный водораздел проходит вовсе не по географическим границам.
Расхождения во взглядах на поэзию существовали изначально, но до поры до времени они не мешали активной и заинтересованной переписке. Собственно, и началось все с разногласий, впрочем, умеренных и потому не сразу заметных. В первом же (несохранившемся) письме Кленовский вступил в спор по поводу отбора поэтов в антологию. В следующих письмах расхождений обнаружилось довольно много, причем порой оценки не совпадали разительно (Н.А. Заболоцкий, Г.В. Иванов, футуристы). «Последний акмеист»[6], как называли Кленовского, и автор первых монографий о футуризме имели слишком разные воззрения на литературу.
Отсутствие читателей, нелады с критиками (точнее, слишком чувствительная реакция на отдельные выпады критиков, в целом отнесшихся к Маркову очень и очень благосклонно) привели к тому, что в середине 1950-х гг. Марков разочаровался в своей поэзии, стал писать стихи все реже, почти целиком отдаваясь филологии и профессорской деятельности. Кленовский же с каждым годом все прочнее входил в литературный мир эмиграции, завоевывая одно из самых почетных мест на тогдашнем поэтическом Олимпе.
Тихой сапой Кленовский пытался переубеждать Маркова и перетягивать на свою сторону. Однако Марков, будучи человеком упрямым, предпочитал стоять на своем, антропософией не соблазнился, от Георгия Иванова не отказался и перейти в иную литературную веру не захотел. Количество разногласий неуклонно накапливалось и неумолимо приближалось к критической точке. В 1962 г. в одном из писем Марков высказался о новой книге Кленовского без обычного пиетета, накопившиеся несогласия наконец прорвались. Кленовскому придирки Маркова показались несправедливыми и даже грубыми, о чем он вежливо, но твердо написал в ответном письме. На этом переписка и оборвалась.
Впрочем, каждую свою новую книгу Кленовский неизменно посылал Маркову с любезной дарственной надписью. Кроме этих книг, в архиве Маркова сохранилось одно деловое письмо от 10 января 1965 г., ответ на запрос Маркова о том, какое стихотворение Кленовского включить в антологию, да новогодняя поздравительная открытка, отосланная спустя еще несколько лет, в декабре 1969 г. Несмотря на то что оба заверили друг друга в прежних чувствах, переписка так и не возобновилась.
Письма печатаются по оригиналам, сохранившимся в архиве В.Ф. Маркова и ныне находящимся в РГАЛИ (Ф. 1348. Собрание писем писателей, ученых, общественных деятелей).
18 дек<абря 19>52
Глубокоуважаемый Владимир…..!
(к сожалению, не знаю Вашего отчества!)
Рад был получить Ваши разъяснения[7], полностью Вас «реабилитировавшие». И Вы были правы, их прислав, ибо неверные суждения рассеивать нужно![8] Надеюсь, Вы не в обиде на меня за то, что, не будучи в курсе дела, я превратно кое-что себе объяснил?
Вполне правильной считаю я также теперь и Вашу мысль дать Ахматову, Сологуба и Волошина как «пролог к антологии»[9]. Я бы только на Вашем месте еще прибавил к ним Гумилева («Трамвай», «Память» и др.) и Кузмина («…и мы, как Меньшиков в Березове, / читаем Библию и ждем»[10], «Странничий вечер»[11] и др.).
Вот с чем я с Вами не согласен, это в отборе авторов. По-моему, Вы слишком копнули вглубь и недостаточно вширь. Я придерживаюсь того мнения, что в антологиях должны быть представлены не одни лишь литературные «тузы», но, так сказать, и «валеты», у которых, право же, есть отдельные отличные стихи и с которыми иначе как через антологию познакомиться невозможно. Ведь «тузы» изданы и переизданы, если сам их не имеешь — раздобудешь у товарища, а «валеты» — раритет. Я бы поэтому, будучи на В<ашем> месте, включил в книгу еще 6–7 второстепенных поэтов.
Насчет опечаток — тут нужен глаз да глаз! Я шесть раз возвращал гранки моей книги[12], но зато добился полного благополучия. Жаль, что мандельштамовские прекрасные «вигилии» превратились в «веселия»![13] Если даже так и было в одном из изданий, которыми Вы пользовались, — это явная опечатка, так себя «исправить» М<андельштам> не мог!
Чем Вы меня, однако, сильно огорчили — это Вашим влечением к Заболоцкому! Я отнюдь не ретроград в искусстве и многие смелости и даже странности приемлю, но в данном случае мой шок никак в восхищение не перешел… Зощенки вижу достаточно, но Пушкина и Державина — не замечаю… Конечно, и у Заболоцкого есть удачные кусочки, но, на мой взгляд, они тонут в море пошлости и безвкусицы. Я испытываю к нему какое-то почти физическое отвращение…
Искренне преданный Вам
Д. Кленовский
дек<абрь 19>53
Глубокоуважаемый Владимир Федорович!
Сердечно поздравляю Вас с праздником Рождества Христова и шлю наилучшие пожелания на 1954 г.! Как живете? Как работаете? Надеюсь, не забросили поэзию? Что-то нигде не видать Ваших стихов… Антологию Вашу, признаюсь, постепенно ценю все больше. Вы были правы, широко показав лучших поэтов. Вы ошибаетесь, предполагая, что я Вас «запрезираю» за то, что Вы не любите, а только цените Гумилева. Мне лично он дорог только раной своей «стороной», теми темами и стихами, какие прозвучали в последние годы его жизни и были оборваны его гибелью[14]. Я как-то давно писал об этом в «Посеве» («Подлинный Гумилев»). Д. Карелин, — может, читали[15].
Буду рад весточке от Вас!
Д. Кленовский
14 января <19>54
Глубокоуважаемый Владимир Федорович!
Спасибо за Ваше интересное, а главное, искреннее письмо. На многое хочется ответить. Я очень рад, что мы сошлись в оценке Гумилева, — тут я редко встречаю единомышленников! Вы правильно сказали о «прорезывавшемся» в нем «шестом чувстве». Вот проблески этого самого «шестого чувства» нашел я и в некоторых стихах Вашей книжки[16], а потому, несмотря на отдельные ее, на мой взгляд и вкус, конечно, провалы (стр. 36–40, например), она произвела на меня впечатление многообещающего, не только литературно, но и духовно (назовем это так) начала, а никак не fiasco.
